Очень откровенное интервью Моники Беллуччи. "Впервые в жизни я одна, без мужчины рядом..." - ФОТО

Вы же сами знаете, как нам, красавицам, нелегко, - вздыхает Моника и аккуратно макает тартинку с маслом и джемом в кофе. Я невольно улыбаюсь, по­тому что вспоминаю реплику из "Ивана Васильевича...": "Вы думаете, нам, царям, легко?" К тому же мне приятно, что Моника щедро причислила меня к отряду красавиц.

Конечно, нам, красавицам, как и царям, нелегко. Нам надо молоко давать - за вредность. Собственно, парижский официант как раз и принес Монике огромную чашку кофе с молоком. - Дело даже не в том, что люди не верят, что красавица может быть умной. Красота вызывает у окружающих немедленный ин­терес. Но этот интерес длится пять минут, а потом его надо удерживать, доказывать, на что ты способна. Впрочем, в сорок ­девять лет куда легче доказать, что ты что-то собой представляешь, чем в двадцать.

В свои сорок девять Моника не менее красива, чем в свои три­дцать (юной девушкой на экране мы ее, собственно, и не видели - она стала звездой, будучи зрелой женщиной). В парижское кафе Bliss, где назначена наша встреча, она вплывает, демонстрируя фирменное сочетание горделивой царственности и живой непосредственности. Протягивает тонкую руку, закидывает меня вопросами, причем ее любопытство кажется совершенно искрен­ним: "Вы давно в Париже живете? В каком районе? А дочке сколь­ко лет? Она к здешней школе быстро привыкла? Девочки так быстро взрослеют, да?"

В жизни Беллуччи меньше и тоньше, чем на экране. Талия туго перетянута поясом черного кожаного пальто, надетого на хлопковую белую рубашку. Эту комиссарскую брутальную кожанку, которая забавно контрастирует с ее легендарной женственностью, она так и не снимет до конца нашего позднего завтрака.

- Я даже не знаю, почему экран меня так увеличивает. И не только мое тело, но и мое лицо. У меня на самом деле такое маленькое лицо, такое маленькое... - говоря это, она подносит руки к лицу, и мне кажется, что она сейчас заплачет. Немедленно хочется утешить ее, погладить по голове, сказать: "Ничего оно у тебя не маленькое! Нормальное лицо, даже очень красивое".
 

Впрочем, это тоже особый талант Моники - умение наполнять самые незначительные слова и движения густым и вязким драматизмом - и на экране, и в жизни. Ее проходы по набережной в "Малене" вошли в историю кино. Малена не просто шла. Она несла себя, свою ослепляющую и оглушающую женственность. Несла не как дар, а как тяжелую ношу. Эта темная красота, эта первобытная сексуальность, это всесильное женское начало волокли ни в чем не повинную Малену к финальной трагедии. А что вы думали? Что нам, красавицам, легко? И разве не красавица Моника стала героиней, быть может, самой жестокой сцены в мировом кино - девятиминутного изнасилования в "Необратимости"?

Разглядывая Монику вблизи, я, кажется, понимаю, природу ее женского и актерского дара. Она двигается и говорит, как будто в замедленной съемке (ведь и часть ее проходов в "Малене" Торнаторе снял в рапиде). Режиссеры отлично знают, что рапид помогает остановить внимание, что-то укрупнить. Моника тоже это знает. В рапиде двигаются ее полные губы, в рапиде поворачиваются темно-карие, почти черные глаза, в рапиде опускаются тяжелые веки с густыми ресницами, в рапиде плывут изящные руки с овальными ногтями, похожими на виноградинки ("дамские пальчики", есть ведь такой сорт?).

Кстати, если спросить Монику, какой частью своего роскошного тела она гордится больше всего, она скромно ответит: "Руками". Раньше эти руки были украшены обручальным кольцом. Теперь тонкие длинные пальцы ­совершенно свободны.

Говорит Беллуччи тоже чуть протяжно, как будто поет, часто смеется грудным смехом. В ней нет никакой суеты, ее трудно представить куда-то бегущей, роняющей сумки, болтающей одновременно по двум телефонам (телефон она так и не достает - и ни разу не отвлекается от беседы). Во время разговора она несколько раз борется со слезами. Трудно понять - всегда ли она так эмоцио­нальна или же мы встретились в очень сентиментальный и сложный момент ее жизни.
 

Три месяца назад Моника и Венсан Кассель объявили о раз­воде. Новость стала шоком, хотя, казалось бы, все знали, что у них свободный брак и что вместе они проводят не так уж и много времени. Но именно этот красивый, вольный и легкий союз, в котором супруги по-цыгански переезжали из города в город, влюбленно смотрели друг на друга на красных дорожках и вместе воспитывали двух дочек, казался особенно прочным.

Почему-то со стороны представлялось, что страсть и любопытство не покинули восемна­дцатилетний брак Моники и Касселя. Но, похоже, чудес не бывает. Сколько живет любовь? Три года? Десять лет? ­Восемнадцать?

- Любовь не исчезает. Она продолжает жить, просто принимает другую форму. Нельзя забывать, что когда-то вы с этим человеком выбрали друг друга, вам было с ним хорошо. Надо уважать то время, которое вы отдали друг другу. Любовь выше развода, - тут глаза Моники снова наполняются слезами. А потом она вдруг смот­рит на меня и начинает смеяться: - К тому же мы много примеров знаем, когда люди разводятся, а потом снова друг на друге женятся, в жизни чего только не бывает!

- Одна русская актриса сказала: "Мужья бывшими не бывают".

- Это так, если у вас с мужем есть дети. Глубинная связь с мужчиной возможна, только если у вас общие дети. Это ведь не ­случайность, что вы их родили именно от этого человека. Вы его выбрали, это не просто совпадение, это судьба. Дети ни в чем не виноваты, они не просили, чтобы их рожали. В момент разрыва надо понимать, что дети важнее, чем мы и наши желания. Они должны знать, что внешние обстоятельства могут меняться, но ваша любовь к ним - с обеих сторон - неизменна. Очень важно не устраивать драмы из развода.

Я знаю, что Моника и Кассель сохранили дружеские отношения, не позволили себе ни одного публичного плохого слова друг о друге, что не так давно их видели вместе с детьми в тосканском ресторане. Но почему-то все равно кажется, что в воздухе витает драма. Она мерещится мне и в слезах, которые то и дело настигают Монику, и в том, как она непрестанно убирает с лица волосы, и в том, как иногда ныряет глубоко в себя, как будто замирая на секунду. И даже в том, как она сама заговаривает про развод, хотя накануне ее агенты предупредили меня, что про Касселя спрашивать категорически нельзя. Я и не спрашивала. Но она - не тот человек, который привык прятать свои чувства.

- Главное - не начинать друг друга обвинять. Никто не виноват в том, что брак распался. Мы с мужем двигались вперед - каждый в своем направлении, каждый все больше интересовался чем-то своим. Постепенно стало понятно, что наши пути разошлись, что мы смотрим в разные стороны. Я всегда повторяю, что для танго нужны двое. Мы вдвоем родили нашу любовь, мы вдвоем много лет вдыхали в нее жизнь, мы вдвоем приняли решение ее закончить.

- Марлен Дитрих повторяла как мантру: "Не злиться!"

- Правильно! "Не злиться!" К тому же Винсент (Моника назы­вает Касселя не Венсаном, как французы, а Винсентом - на анг­лийский манер) подарил мне двух самых красивых детей на свете. И уже за это я всегда буду любить его и буду ему благодарна.
 

О своих девочках - девятилетней Деве и трехлетней Леони - Моника может говорить бесконечно. Красавицы ли они? Господи, ну кого вы спраши­ваете? Конечно, для нее они самые красивые девочки на свете. На кого похожи? Дева - настоящий коктейль из Моники и Касселя, у Лео­ни - ­более южная красота.

Моника - строгая мать? Довольно строгая, да. У детей должны быть четкие правила в жизни, иначе им трудно ориентироваться. Но в рамках этих правил детям надо давать свободу. Шоколадку перед обедом Моника, им, конечно, не разрешит, но и голос повышать не будет, терпеть не может, когда на детей кричат. На каких языках ее девочки говорят? Представьте себе, на четырех - на итальянском, французском, английском и португальском (последнее время Моника с Касселем много времени проводили в Бразилии и не раз признавались в любви к этой стране). Приходилось ли из-за них отказываться от работы? Никогда, потому что она прекрасно умеет организовывать жизнь и все планировать. Не жалеет ли она, что родила так поздно (Деву - в тридцать девять, Леони - в сорок пять)? Ни в коем случае, раньше она была совсем не готова, хотела сначала увидеть мир и понять себя ("Когда я в молодости смот­рела на друзей с детьми, я думала: "Боже, дети - это тюрьма!").
 

Берет ли она детей на съемки? Почти всегда - и возит за собой учителя. Максимальное время, которое она может без дочек прожить, - две недели, потом начинается ломка. Вот сейчас возьмет их с собой в Сербию, куда летит на съемки к Эмиру Кустурице. Про него Моника рассказывает, восторженно закатывая глаза.

- Он так невероятно, так разнообразно талантлив! И писатель, и режиссер, и музыкант, и актер, и бизнесмен, кстати, тоже неплохой. В нем столько креативной энергии! Этот фильм (рабочее название "Любовь на войне") для Эмира очень важен, он ведь пять лет не снимал ничего, кроме военной документалистики. Это его возвращение в большое кино. С ним очень интересно, но и очень трудно работать. У многих режиссеров все расписано, все по плану. Знаешь, чем все начнется, как будет развиваться, к чему придет. С Эмиром - все непредсказуемо. Спорить с ним бесполезно, надо просто делать то, что он говорит, слепо за ним идти. Я и иду.

- А что за слухи про ваш роман?

Моника машет рукой:

- Чушь какая, у него прекрасная жена и чудесные дети. Болтают же всякую ерунду...

- Говорят, вы полфильма проводите в свадебном платье? Вы играете его жену?

- Я играю его женщину. А выхожу я замуж за другого, это такая трагическая история любви в разгар войны. Надеюсь, что получится очень интересная картина. Но я приготовилась к тому, что съемки будут тянуться долго. Скажите, а правда, что Эмира обожают в России? Мне кажется, Сербия и Россия очень близки, нет?

В России Моника была несколько раз. Вспоминает романти­ческий Петербург и снежную Москву, где она простудилась, вынуждена была выпить антибиотик и прекратить кормить Деву грудью (впрочем, она и так кормила старшую дочь девять месяцев, а младшую - целый год: "Есть моменты в жизни женщины, которые нельзя пропускать"). Вспоминает русских, которые сво­ей открытостью и страстностью похожи на итальянцев. Красивых женщин, которые, как итальянки, не прячут свою сексуальность. И еще вспоминает "Лебединое озеро" в Большом, причем опять со слезами.

- Я множество балетов видела в своей жизни, но этот! То, как эта русская балерина плыла, как она летела, как она отрешенно двигалась, будто в зале никого нет, будто она танцует только для себя... Это было похоже на спиритический сеанс. Невероятно. ­Не-ве-ро-ят-но...

- Боже мой, Моника, не плачьте!

- Не могу удержаться, не могу вспоминать об этом без слез.

Я потом узнала, что танцевала в тот вечер Светлана Захарова, чей ледяно-безупречный талант меня всегда оставлял равнодушной, а Монику так глубоко задел. Причем задела ее именно тема одиночества, глубокого погружения в себя. Тема, которая ее сейчас, похоже, волнует больше всего.

- В моей жизни наступил такой странный переходный момент. Дети уже подросли. Я как будто выхожу из стадии активного материнства, возвращаюсь к себе как к женщине. Впервые в своей жизни я одна, без мужчины рядом. Начиная с четырнадцати лет я не была одна. Если мне сейчас сорок девять, то сколько лет я была частью пары? Я не сильна в математике.

- Тридцать пять лет.

- Вот видите - тридцать пять лет! Страшно подумать! Впервые после тридцати пяти лет я оказалась одна. И впервые могу побыть сама с собой. Стать самодостаточной женщиной. Что-то в себе заново понять и открыть. Это так здорово.
 

- А вам не хочется снова влюбиться?

- Не сейчас. Сейчас мне надо остановиться, сосредоточиться на себе. Понять, чего я хочу, что я ищу, кто я такая.

- Вы много раз говорили, что с возрастом чувствуете себя все лучше, все комфортней, все гармоничней.

- Это так и есть! Я лучше знаю себя сейчас, чем в юности. Знаю, чего от себя ждать и как с собой справляться. Знаю, как быть по-настоящему красивой - красота ведь не только снаружи, она изнутри. Красота - это энергия, излучение. Я всегда в каком-то смысле хотела быть зрелой женщиной. Один из самых счастливых дней в моей жизни - день, когда у меня началась менструация, в двенадцать лет. В тот день я так остро ощутила, что я больше не ребенок, я - женщина. Как будто я впервые обрела себя.
 

Меня этот день тоже настиг в двенадцать лет. Но я никоим образом не осознала его как сакральный момент пробуждения женственности. Думала только о том, сколько теперь меня ждет дурацких неудобств...

Но в устах Моники, главного эротического мифа нашего времени, такое признание не удивляет и не шокирует. Она играла Марию Магдалину у Гибсона, вампиршу у Копполы, злую ведьму у Гиллиама. Всегда играла могущественное женское начало, одновременно смертоносное и жертвенное. Она говорит, а мне кажется, что ее яркие губы смазаны кровью. А описывая ее красоту, хочется употреблять какие-то ветхозаветные сравнения - глаза как оливки, губы как вишни, ногти как виноградины...

И цвета она любит базовые - красный, черный, белый. А зачем ей переливы цвета и света? Ее первобытная красота не требует нюансов и дополнений. В современном мире, где сравнения с мифологическими богинями и персонажами кажутся высокопарными, таких женщин называют дивами.

При этом сидящая передо мной Суламифь ест французский белый багет с маслом - с таким спокойствием и с таким аппе­титом, что я испытываю острый приступ зависти.

- Вот вы так легко можете есть булку с джемом и сливочное масло?

Она вздыхает и окунает хлеб в кофе:

- А вы что, не можете?

- Ну вообще-то не могу...

- Ну вообще-то и я не могу. Я знаю, что мне нельзя мучное, нельзя хлеб и пасту. Но что делать... Терпеть не могу запретов. Иногда кусочек удовольствия необходим, правда? Вредно, конечно. Но еще вреднее - отказывать себе во всем.

- Вы говорили, что после рождения второго ребенка начали заниматься спортом.

- Так и есть.

- Каждый день?

- Ну нет! Я ненавижу рутину, не люблю быть рабой режима, загонять себя в жесткие рамки. Иногда каждый день могу зани­маться с тренером в спортзале, а вот сейчас уже два месяца там не появляюсь. Могу дома сама потренироваться с эластаном, это довольно эффективно, не пробовали?

Пластических операций Моника явно не ­делала, на лице - живые мимические морщинки, которые ее не портят и не старят. Она уверяет, что никакими вампирскими секретами красоты не владеет, кровь младенцев не пьет - просто очищает лицо, наносит легкий увлажняющий крем, делает инъекции витамина B курсами. Вот, пожалуй, и все. Остальное идет изнутри. От внутренней страсти к жизни. Страсть к жизни означает юность.

Я говорю ей, что была накануне у французского врача, который сказал мне, что лечил тысячи женщин. И точно понял, что есть только один рецепт молодости - любопытство.

- Ну да, называйте это как хотите! Любопытством, страстью, внутренней энергией. Как только это исчезает, вы перестаете ­светиться изнутри.

Может быть, именно красота дает уверенность в себе и защиту, как страховой полис?

Моника не соглашается и говорит, что была очень неуверенной в себе девочкой. Наверное, оттого, что была единственным ребенком в семье. Когда она родила вторую дочку, радовалась еще и тому, что Дева не будет расти одна.

- К тринадцати годам я резко похорошела, но внутри я все равно осталась довольно застенчивой. Люди ведь не меняются радикально, они лишь обретают необходимые навыки. Жизнь женщины - такая удивительная, такая интересная. Я всегда хотела жить долго, чтобы пройти все ее этапы. Детство, чувство защищенности, подростковые комплексы, превращение в женщину, наука быть женой, наука быть матерью... Я всегда хотела быть независимой, зарабатывала с четырнадцати лет, сбежала из своего провинциального городка, где я задыхалась. До сих пор не могу долго оставаться на одном месте, переезжаю из города в город. Меня спрашивают, где я предпочитаю жить, а я не могу ответить. Я - такая странница в глубине души. И знаете что? Я - самая счастливая женщина на свете. У меня самые красивые дети. У меня был прекрасный брак - и эта любовь не прошла, она просто трансформировалась в какое-то новое чувство. У меня потрясающая работа, которая позволяет мне каждый день учиться чему-то новому, у меня великолепные друзья. Я учусь быть за это благодарной. И я все еще учусь быть собой.

tatler.ru